Рассказ, замечательный искренний рассказ о фанском лете 2010 года, написанный  азербайджанской альпинисткой Яной Машковой.  Рекомендуется к чтению (Владимир )

Я сидела на веранде Алькиной дачи, и думала о том, что сегодня последний день лета. Была уже почти полночь, мы только приехали, и нетрезвая после каких-то своих городских посиделок Алька буквально с порога затеяла с матерью долгий бессмысленный спор. Я молча подливала им пива, и себе больше всех, ощущала привычную благодать – когда бы я здесь ни появилась, это чувство моментально нисходило на меня виноградными листьями, душным бездельем, Алькиной суетой.

Все лето я проводила здесь едва ли не больше времени, чем дома. То, что Алька была рада видеть меня в каждый момент своей жизни и в любом настроении, даже если я звонила в первом часу ночи, и будила ее сообщением, что подъезжаю, гнало меня к ней, словно мотылька на свет. Я прыгала в машину, включала музыку, и мчалась на эту тихую веранду, в другую галактику, не менее бесконечную, чем земная. И даже непонятно, что больше завораживало – пункт назначения или дорога к нему. События, которые происходили с нами этим летом, не были поворотными, но я чувствовала, что внутренние процессы, происходящие вследствие этих событий, изменяют во мне что-то очень важное. И нам всегда находилось что обсудить, рассказать, утешить или поддержать.

 

  Наши ночные разговоры, попытки разобраться в жизни, в том, что происходит, и почему происходит именно так, ее безуспешные попытки разбудить меня по утрам, встречи с морем, бесчисленные закаты у самой кромки воды. Ее виноватые глаза и фраза: «ты сейчас будешь меня ругать», когда она нашкодила в отношениях с кем-то из своего «гарема», и моя неизменно бурная реакция. Наши впечатления, трезвые, и не очень, оценки, неистребимый интерес друг к другу, ее первая книга, которая меня просто потрясла, мое предвкушение отъезда в Фаны. И то, как она повисла у меня на шее, едва не задушив, когда я оттуда вернулась и незаметно появилась в саду. Я сама не могла оторваться от нее, что-то неназываемое шквальной волной поднялось к горлу. Неназываемое, имя которому – лето.

 

И сейчас, спустя несколько дней, в духоте августовской полуночи, я слушала дискуссию о смысле жизни, и удивлялась в который раз, насколько они разные – Алька и ее мама. И обе никак не могли понять друг друга, понять такую простую истину, что смысл для каждого – свой, что каждый идет своей собственной дорогой, порой совершенно непостижимой иным. И снова мгновенной вспышкой пришло воспоминание.

***

Мы втроем валялись в палатке, в штурмовом лагере под Алаудином. Довольные, немного уставшие после стены. За несколько часов до этого я до костей промерзла, делала над собой нечеловеческие усилия, чтобы хватать зацепки и вщелкиваться в перила, проклинала эту поездку, эту гору, и свой энтузиазм перед приездом сюда. Мне категорически не хотелось лазить. Я никак не могла понять, что происходит. Почему здесь, в Фанских горах, мне так тягостно, так хочется уехать, откуда взялось это нежелание заниматься любимым делом, откуда этот чертов страх и парализующее осознание реальной опасности, которое никогда не останавливало меня раньше? Я маялась практически со дня приезда, даже безусловная, восхитительная красота Фанских гор и Алаудинских озер, которые ни при каких условиях не могли оставить меня равнодушной, не вызывали достаточно сильного внутреннего отклика. Чужие скалы, чужой инструктор, чужая, непривычная я, скованная и неинтересная себе. Так и прошли первые дни. Меня выбрали, одну из троих, отправили сюда с четкими целями – и это была ответственность, которую я просто не имела права проигнорировать. И я знала, что пойду до конца, независимо от собственных желаний. Но до чего же я тяготилась этим!

На спуске меня слегка отпустило. Я задумалась от завтрашней «тройке» на Северный. Мысль об этом восхождении вызвала стойкое отторжение. Терзали тревожные предчувствия, видимо из-за них мне так невыносимо было сегодня лазить. Наученная горьким опытом я не могла не обращать внимания на эту неконтролируемую тревогу. Стала мечтать, чтобы случилось что-нибудь такое, что помешает завтрашнему выходу. Если б я знала... не могу себе простить до сих пор этих мыслей. И до чего слабый аргумент – я всего-то хотела дождя или простуды.

В этом лагере совсем нечего было делать, кроме как спать и есть. И еще подниматься ни свет, ни заря на перевал перед восхождениями. Кроме нас здесь никого не было, только чья-то пустая палатка, видимо оставленная хозяевами, спустившимися на пару дней вниз. Мы валялись в спальниках и, как водится, хохотали до упаду по любому поводу. Это было наше привычное состояние в моменты отдыха и безделья. Дождь то накрапывал, то затихал. Из палатки Крейцерга и Фируза ни доносилось и звука – наверное, дрыхнут, что им еще делать вдвоем? Шестой час вечера. И я даже подумала, что ерунда это все, мои метания, завтра сходим на гору, и все будет в порядке. Просто непривычная местность, я же все эти годы лазила по родным скалам, а тут – новые. И Крейцберг вчера как раз рассказывал, что этим и оценивается профессионализм – умением полноценно работать в любых условиях.

Из соседней палатки послышался шум включенной рации - шестичасовая связь. Мы не прислушивались, знакомых команд на восхождениях у нас не было, поэтому продолжали говорить о своем. Только минут через десять я подумала, что переговоры затянулись, попросила ребят замолчать. Слов не разобрать, но речь шла об Адамташе, это название прозвучало несколько раз. Я решила, что кто-то заблудился на маршруте, и попросил консультации, такое уже было несколько дней назад на Чапдаре.

А еще через полчаса в палатку резко запрыгнул Фируз, и сказал – собирайтесь, мы спускаемся, человек сорвался. Я помню, как мы оторопели. Я вскочила, не понимая, за что хвататься, и выскочила наружу. Эмин потянулся следом.

Крейцберг паковал рюкзак.

- Что случилось? – спросила я

- Человек сорвался с Адамташа – ответил он, не поворачивая головы

- Кто?

- Олег...

Я моментально подумала, что речь идет о Мирошникове, инструкторе рижской команды и, оцепенев, уточнила:

- Какой ... Олег?

- Альтман

У меня подкосились ноги. Я вспомнила Олега, в ярко-желтой майке, с длинным темно-русым хвостом на затылке. Он был с сыном, молоденьким парнем с «дредами», по слухам - классным скалолазом. Отец и сын, похожие друг на друга, оба – красавцы, потрясающе голубоглазые, мгновенно привлекали внимание. И сразу бросалось в глаза, как они привязаны друг к другу. Я все любовалась на них в лагере, не могла решить, кто же мне больше нравится. Мы были почти незнакомы, не считая пары диалогов. Олег излучал обаяние, его улыбка просто завораживала. И теперь он сорвался...

- Что с ним? – спросила я

- Не знаю пока. Он, судя по всему, неживой.

- Что значит... неживой? – я подумала, что если про человека не говорят, что он умер, значит, еще есть надежда.

- Да не знаю я ничего, он, сильно побился, без сознания, пульс нитевидный – раздраженно выкрикнул инструктор. Я его понимала, он хорошо знал Олега, а я пристаю с вопросами. Но я просто не могла, никак не могла остановиться.

– Давайте собирайтесь быстрее. Была команда спускать все группы.

Дождь в полную силу пошел как раз тогда, когда мы собирали рюкзаки. Мы гуськом бежали вниз по тропе, собранные кое-как. Крейцберг шел впереди меня, рация на его поясе не умолкала ни на секунду, шли переговоры между группами о спасработах, о путях подъема, о носилках. Я старалась ступать бесшумно, чтобы не пропустить не единого слова. С ритмичностью каждого шага во мне тяжелым набатом билась единственная мысль: только бы он выжил, только бы он был жив, пожалуйста, пусть он выживет! Я с ужасом чувствовала, что сама накликала беду, и даже понимая абсурдность этой мысли, сжималась от сознания вины и страха за Олега. И чей-то безликий голос отозвался из рации: «База, прием. Пострадавший скончался».

Это точка, после которой останавливается жизнь. Мне даже теперь сложно писать об этом. Рация продолжала трещать взволнованными голосами. Спасработы назначены на завтра. Всю ночь Олег, его сын Боря и еще кто-то третий – я его не знала - проведут под Адамташем в ожидании утра. Это было, конечно, обосновано, отправлять спасателей вечером на маршрут означало напрашиваться на новую беду. Олегу уже не поможешь, а остальные живы - здоровы, только Боря совсем плох от пережитого. Я и сама приняла бы такое решение, но каким жестоким оно показалось мне в тот момент!

Весь вечер мы просидели у палатки, лишь изредка перебрасываясь какими-то дежурными фразами. Лагерь жил обычной жизнью, только у директорского домика было непривычно людно, да, пожалуй, чуть тише разговаривали между собой группы. Стоило кому-то засмеяться в отдалении, нас дружно передергивало. Казалось, что известие не произвела на многих сильного впечатления. А нас будто выключили, мыслями я была там, в палатке под стенами Адамташа, хотелось хоть что-нибудь сделать, облегчить, утешить, помочь.

Утром поляна частично опустела. На рассвете все перворазрядники ушли на спасработы. После обеда прилетит вертолет, чтобы забрать тело, и надо успеть спустить его вниз к этому времени. Нас попросили отнести на вертолетную площадку вещи ребят, которые прямо с горы улетят вместе с Олегом. Точнее попросили мальчиков, но я в категорической форме отдала и свой рюкзак. Мне тягостно было оставаться на весь день одной в бездействии. И даже приготовилась яростно настаивать, но никто почему-то не возражал.

В часе ходьбы от лагеря, на большой поляне, куда может приземлиться вертолет, мы приготовились к долгому ожиданию. Несколько человек молча слушали переговоры по рации, где отдавались команды, решались вопросы, обсуждалась необходимость пригнать ослика к началу тропы. Наверху альпинисты спускали по веревкам свой страшный груз. Я так и называла его про себя постоянно – страшный груз, страшный груз. Произносить его имя мне было невыносимо даже в мыслях. Страшный груз, тот, что вчера был веселым голубоглазым человеком, отцом троих сыновей. Никогда не выйду замуж за альпиниста! И если, не дай бог, моим детям передастся любовь к горам, лягу у порога. Я не смогла бы такое пережить. Я уже понимала, что расстаюсь с альпинизмом, с этой бессмысленной и жуткой войной, самым эгоистичным видом спорта, где каждый уверен в собственном бессмертии и, заигравшись, не думает о близких, о том, что станет с ними, если...

Время шло, изредка мимо проходили люди, гуляя, любопытствуя или отправляясь в другие лагеря. Я чувствовала, что мы должны уйти, что нам не нужно здесь оставаться, но не могла заставить себя сказать об этом вслух. Мне хотелось проводить его, почти незнакомого человека, и я ругала себя за это желание - оно казалось мне неприличным.

Рация отчиталась о погрузке на осликов. Теперь спасатели спускались к нам пешком. Из-за поворота показалась фигура, и я узнала Борю. Он был грязным, выглядел очень усталым, но совершенно спокойным. Подошел, сбросил рюкзак, стал разговаривать с Леной, бухгалтером лагеря, рассказал о произошедшем, стал переодеваться, паковать вещи, попросил закурить. Я поняла, что его накачали успокоительным, и боялась посмотреть лишний раз на этого худощавого красивого мальчика, на глазах у которого сутки назад погиб его отец. Внутри все разрывалось от жалости, я могла бы сейчас сделать для него все что угодно. Я была ему почти незнакомой девочкой, непонятно зачем здесь находившейся, и мне было стыдно перед ним за свое присутствие.

Две девочки из зеленоградской группы, которые недавно ушли за поворот, вернулись на поляну, обернулись и стали смотреть. Я поняла, что сейчас произойдет, и мне захотелось убежать. Только бы не видеть. Господи, скажи мне, ради чего все это? Чего ему не хватало в жизни, раз он выбрал себе такую опасную игру? Эти ползанья по стенам, это эфемерное и лживое ощущение собственной победы, собственного всесилия. Какова цена человеческой жизни, и стоит ли все это такого жуткого итога – показаться из-за поворота завернутым в фиолетовый мешок, перекинутым через ослика, в сопровождении вереницы молчаливых спасателей???

Этот момент я не забуду никогда. И сейчас, выражая в привычных повседневных словах эту мучительную картину, этого ослика, поникнувшего от своей ноши, гробовое молчание потрясенных людей, мне даже странно, что эти слова у меня есть, что можно написать об этом.

Вертолет прилетел только в четыре. После того, как он превратился в едва различимую точку, растворяющуюся на горизонте, поляна опустела. Мы уходили одними из последних – собирали примуса и посуду. Вот и все. Еще пару дней, и забудется, отойдет в небытие. Альпинисты уйдут на свои восхождения, приедут новые группы, все будет так же, как вчера. Только никогда больше не озарит поляну солнечная улыбка Олега, и для нескольких человек в далекой Москве начнется другая жизнь. Жизнь, от которой внезапно и очень больно отсекли огромный, любимый кусок.

Невозвратность. Я очень часто думаю об этом. Секунда – и жизнь меняется. Ты мог бы поступить иначе, или также, но чуть позже или чуть раньше, всего на несколько минут. Или избрать другой путь. Тогда, возможно, итог был бы иным. Но ты сделал свой шаг, и уже не властен над исходом, ты никогда не сможешь вернуться и изменить, как бы страшен ни был финал. Кто рисует линии наших судеб? Кто решает, чем обернется наш выбор? И альтернатива, которая еще недавно у тебя, наверное, была, уже не имеет никакого значения. Вот тогда и приходит на ум это бесповоротное слово – невозвратность...

На следующий день я собралась на перевал звонить домой. Мне до боли хотелось услышать мамин голос. Я никогда не была близка с ней, она вообще мало что обо мне знает, так сложилось. Ей всегда достаточно было знать, что со мной все хорошо. А у меня бывали минуты, когда жизненной необходимостью становилось хоть на минуту увидеть ее или услышать. Она и не ведала об этом. Я не собиралась никому рассказывать о произошедшем, но мне невыносимо было оставаться в Фанах. И скажи мне кто-то в тот день – садись и уезжай, я бы не задумалась. Даже то, как придется объяснять это дома, меня не волновало. Как же я рада, что этого не случилось! Даже не рада, это не то. Не могло быть иначе.

Я никого не вспоминала в Фанах. Только первые дни, когда во мне еще жили отголоски жизни до... Даже Альку, по которой соскучилась через час после прощания, даже человека, который сказал мне перед отъездом – если я для тебя хоть что-то значу, тебе там будет хорошо. И уж тем более забыла о том, кто последние годы ни на секунду не покидал моих мыслей, а этим летом постепенно стал уходить из них. Я почувствовала себя освобожденной - наконец, а теперь, в Фанах, бесповоротная очевидность конца обрушилась на меня недоуменно-брезгливым вопросом – что это было все эти годы? Но и эти думы одолевали только первое время, а потом все словно растворилось в пыли моих шагов.

Я просто оказалась в другом измерении, наверное, впервые по-настоящему, хотя часто рассказывала кому-то о других событиях в подобных же выражениях. И мне не хотелось никого вспоминать. Тем не менее, о себе, прошлой и будущей, я думала много. К тому времени я уже представляла, что стану делать дома. Никаких больше гор, это в прошлом. Фаны станут заключительным аккордом. Поэтому я пройду до конца все, что должна. А потом вернусь. Брошу курить, ударюсь в скалолазание, но ударюсь по-настоящему, а не так, как это было раньше. Научусь играть на гитаре, буду много писать, может, поддамся, наконец, Алькиным пинкам, и даже напишу книгу, хотя кому она нужна кроме меня? Это то немногое, что доставляет мне удовольствие. Работу найду такую, чтобы не отвлекала от себя, и бог с ним, с деньгами. Надо начинать жить. Меня просто распирало от предвкушения окунуться в свои планы. Стоило ехать за тридевять земель, чтобы рисовать по черточкам свою предстоящую жизнь. И зная себя, я ни минуты не сомневалась, что все это пройдет.

На холодном ветру пустынного мрачного перевала я позвонила всем, кому могла, кутаясь и перебегая с место на место в поисках связи. Несмотря на пребывание в этом пресловутом другом измерении в тот момент мне важно было удостовериться, что меня ждут, мне рады, что у меня, пусть далеко, но есть крепость. Так долго меня не было дома, всего дней десять, но как бесконечно долго! И столько же еще оставалось - сознавая это, я сходила с ума. Не нужно никаких восхождений, все это такой абсурд. Мне казалось, что придется просто тупо перетерпеть, все ведь кончается рано или поздно. Но этот день, ровно половина Фанского срока, стал во мне переломным.

Я еле успела спуститься, когда стена воды обрушилась на землю. Наши соседи-киевляне ушли на Чимтаргу, поэтому громадная стационарная палатка, принадлежащая лагерю, была целиком в нашем распоряжении. Мы задраились на все замки, постелили пены. За тонким оранжевым тентом с неистовой силой бушевала гроза. Выглядывать на улицу было страшно, земля, небо и горы слились в единую, мрачную и грозную серую массу, стало почти темно в четвертом часу дня. Эмин перебирал струны – отыскал бесхозную гитару в чьем-то пустом домике. Я читала Алькины стихи под шум дождя и негромкую мелодию. Писала на полях – эпилог, эпилог.... Атмосфера уединенности, теплого острова в центре буйной стихии, настроение, создаваемое пронзительными строчками и волнующими аккордами, на удивление четко легли на мое внутреннее состояние. Кто знает, как создать условия, при которых ты почувствуешь, что живешь? Иногда приедешь куда-то, куда давно собирался, соберешь самых любимых людей, все будет так, как ты хотел и мечтал, тепло и уютно, а тебе – никак. Вроде и хорошо, а – обычно. Но совершенно неожиданно, от какого-то звука или слова, в дежурной, может даже нелепой, ситуации, или рядом с кем-то, от кого ты ничего не ожидаешь, вдруг неожиданно ощутишь толчок. Озаряющую сильную волну. Упоения? Счастья? Жизни. И эти вспышки неподвластны никакому анализу, никакой предсказуемости.

Вечером все в той же палатке, после ужина, когда погода наконец угомонилась, у нас вдруг началась совершенно неадекватная истерика, я даже не помню, с чего она началась. От любой фразы, любого жеста мы втроем хохотали как безумные, не час и не два. Корчились в судорогах, стонали в перерывах, что больше не можем, и от своих же слов падали в новых приступах смеха. Народ из соседних палаток, наверное, решил, что мы укурились или напились. Мне кажется, что этим смехом мы просто выплеснули из себя события последних дней, стряхнули, очистились.

А утром отправились под Фагитор. Я шла одна, погрузившись в музыку, мерила шагами тропу вверх. Меня догнали ребята из Риги, и я долго болтала с Олегом Мирошниковым. Он совершенно очаровал меня своим бархатным голосом и веселыми глазами, и, когда они свернули под Бодхону, я долго смотрела им вслед. Рижская группа вообще понравилась мне с первого взгляда. Интересные ребята, дружные, веселые, умные. Все прочие, с кем нам удалось познакомиться, не вызывали у меня на тот момент таких же сильных эмоций. Если не считать длинноволосого мальчика их Магнитогорской группы...... с которым мы так редко совпадали на дневках в лагере. Я все высматривала его на других ночевках, но как-то вышло, что встречала только внизу, по возвращении с верхних стоянок.

Восхождения на Фагитор не получилось, Фируз и Крейцберг убежали вниз, а мы втроем с вещами остались ждать носильщика-ослика. Эмин и Мося заснули в палатке, я в ожидании солнышка сидела на камне, рассматривая Чимтаргу и все ее белоснежные отроги, и упивалась своим уединением. Вокруг только камни и снежники, какая-то щемящая первозданность – я очень остро ее там ощущала, может именно потому, что осталась с ней наедине. Мутные озера, похожие, хоть на большую, но грязную лужу, навевали уныние. Здесь почему-то даже днем был страшный дубак, я до последнего не снимала теплую шапку. Ни единой живой души поблизости, а когда изредка мимо проходил какой-нибудь одинокий иностранец, я даже пугалась. Уж очень мрачной была обстановка вокруг. Хотя вроде поглядишь вокруг - Замок, стоящий на пьедестале, тот же Фагитор, скальные исполины, совершенные в своей красоте. А про пятитысячники и говорить не стоит. А все же – мрак.

В лагерь мы попали только часов в семь. Родная обстановка, практически дом. Киевляне вернулись с Чимтарги. Коля из Рижской команды, оставшийся в одиночестве после отъезда части группы домой и ухода остальных на Бодхону, на этот вечер прибился к нам. И получились очень веселые посиделки. Душевный ужин под водочку в большой компании, веселые байки. Альпинисты. Друзья. Вроде бы чужие, но очень приятные люди, волей судьбы оказавшиеся рядом. И где-то совсем близко, у сиреневой палатки – мальчик из Магнитогорска. Мне так уютно было в тот вечер! Не хотелось, чтобы это заканчивалось.

Я давно заметила, что все они совсем не похожи на тех, к которым я привыкла дома. Другие. Это ощущение я долгое время не могла облечь в слова, дать им определение. И поняла в чем дело только по возвращении в Баку. Они – внутренне свободные люди. Раскрепощенные и психологически здоровые, у которых нет душевных барьеров. Я говорю о большинстве. У нас таких практически нет, дело ли в воспитании, в менталитете, в изначальном моральном подавлении наших детей или узком кругозоре нашего социума, что делает их душевно убогими примитивными нравственными потребителями - бог его знает.

Я прекрасно понимаю, что альпинисты – люди особого сорта. Но и они – продукт своего общества. Вполне возможно, что при ближайшем рассмотрении у многих из них окажется куча отрицательных качеств, дурной характер или сволочная натура. Но эта внутренняя свобода делает их необычайно привлекательными и интересными лично для меня. Это, наверное, главное и первостепенное, что может пленить меня в человеке.

Мне даже не хотелось уходить на следующий день под Алаудин, расставаться со всеми. Пришлось прощаться с Колей - нас не будет пять дней, это наш последний и самый длинный выход, они успеют уехать. Жаль было, что не увижусь с Мирошниковым, мы договаривались встретиться в лагере, но поменялись планы. Нас ждал Северный – та самая злополучная «тройка», которая на этот раз вызывала у меня сплошной энтузиазм, не осталось и следа от прошлого неприятия. Правда, отправляясь утром под ее стены, я все еще по привычке капризничала в мыслях – что холодно, что неохота и хочется спать, но все это было давно привычно. А сам маршрут пробежался с кайфом и удовольствием. Мося превзошел себя в лазании, он первым проходил такие траверсы, перед которыми, даже со страховкой, я останавливалась, понимая, что ни за что не пойду вперед, хоть застрели меня. Но постояв минуты две, преодолевала внутреннее сопротивление, и делала шаг, а потом еще и еще, и ощущала восторг - от стены, от своих четких движений, от нагретых солнцем зацепок. Это «тройка», которая больше смахивала на «четверку» по сложности, до сих пор вспоминается мне как самый интересный маршрут.

Оттуда, в тот же день, мы через перевал ушли на Куликалонские озера. Еле добрались. Это был, наверное, самый физически трудный день за всю поездку. Восхождение, спуск, снова подъем на перевал, и двухчасовая дорога вниз, к озерам по жесткой тропе. Колени отбило напрочь, и, если бы не Мося, который постоянно тыкал меня сзади в рюкзак, требуя двигаться, я бы, наверное, ползла до ночи. Поэтому я даже не сразу сообразила, в каком сказочном месте мы оказались. Только увидев чайхану и дастархан с людьми, которые при виде нас начали отчаянно махать, я немного перевела дух. Это были киевляне, они на два дня пришли на Куликалоны перед отъездом домой. Как же рада я была их увидеть! Они посмеялись над нашими измученными лицами, сразу накормили пловом, налили в кружки что-то странное, то ли вино, то ли виски. Я так и просидела с ними почти до полуночи, ужин плавно перетек в чаепитие. И только почувствовав, что меня срубает, вслепую на негнущихся ногах пошла искать свою палатку и заснула, по-моему, раньше, чем успела застегнуть спальник. Помню только, что голеностопы ныли нестерпимо.

Куликалоны – это не просто сказка. Долина, наполненная озерами, со всех четырех сторон окруженная горами. Это что-то такое, затерявшееся в пространстве, сущность всего подлунного мира, душа матери-земли. Наверное, это не единственное такое место на всей планете, а душа у нее одна, но она совершенно точно состоит из таких вот клеток. Вот какое у меня сложилось впечатление. И опять же – первозданность. Нетронутость. Гармония и тишина.

Киевляне позвали нас искать теплое озеро. Их там навалом, но теплое только одно, никто из нас не знал дорогу, и мы бродили от озера к озеру, пробуя ступнями воду. Душный полуденный воздух, пыльные тропинки, припорошенные камешками, змейкой снующие среди густой Арчи – как это было классно! И просто опьяняющий запах чабреца. Я порвала въетнамки, и осторожно ступала, босая, по мелким камушкам от берега к берегу. Ребят, и своих, и киевских, просила не ждать меня, идти вперед, но они, как верные рыцари, упорно замедляли шаг, чтобы я не отставала. И это тоже было приятно и радостно.

Получилось и искупаться, и загореть, и повалятся остаток дня в полном, блаженном безделье с музыкой, пивом и шашлыком. Дастархан рядом с чайханой, где мы были единственными обитателями – конец сезона, почти все разъехались – служил и постелью, и столом, и площадкой для игры в карты. Я лежала на подушках, слушала плеер, завернув ноги в спальник, и чувствовала, как замедляется время. Несмотря на сплошное физическое развращение и ноющие ноги, на «четверку» идти хотелось. Чисто теоретически. Это притом, что я целый день даже не могла себя заставить встать и пойти поснимать окрестности.

Тем не менее, на рассвете ощущался прилив сил и энергии. Маршрут был длиннющим, суровые скальные плиты, мы практически целый день висели на стене, на многих станциях даже некуда было поставить ноги. Красивая, логичная, полноценная «четверка». Жарень стояла страшная, выматывающая. Я знала, что это моя последняя гора в Фанах, и от души наслаждалась процессом. На Северном и здесь, на Рузиравате, я, наконец, поймала то отчаянное состояние борьбы и преодоления, которое всегда так нравилось мне в восхождениях. Крейцберг выглядел усталым, ему явно надоело с нами таскаться, за все лето мы – его третья группа. А дядечке, немного немало, 63 года. Я им восхищалась. Были нюансы, конечно, поначалу, но лазил он бесподобно, и рассказывал кучу интереснейших вещей на бивуаках. И вообще за это время стал родным, приятным человеком.

В сумерках мы вернулись к палаткам. Хотелось пить, есть, спать и купаться, это я помню отчетливо. А на самом деле было так хорошо, что можно было без всего этого обойтись. Можно было просто сидеть на берегу озера, снова и снова погружаться в свою усталость, блаженствовать оттого, что больше не двигаешься, прислушиваться к гудящим коленям. И с восторгом осознавать, что выполнил программу, выполнил хорошо, и осталось только отдыхать, отдыхать и отдыхать.

Думали остаться еще на денек в Куликалонах. Но решили возвращаться, чтобы успеть проводить киевлян. И еще я знала, что Магнитогорск тоже уезжает. Поэтому пришлось собираться и через силу пилить на перевал. Я доползла только на мысли, что больше и шагу не сделаю из лагеря. Сил не было вовсе, кончились за эти дни, я плелась по белой тропе, где от моих шагов поднималась пыль, и оседала на ногах так, что скоро кроссовки с носками сравнялись цветом, а на голых икрах можно было рисовать пальцем. В голове постоянно вертелись строчки – азиатские желтые реки, азиатские белые горы. Раз увидел - так это навеки, а забудешь - так это не скоро. Азиатские пыльные тропы...азиатские пыльные тропы...

С перевала позвонила маме. Главным образом предупредить, что за меня можно больше не волноваться, теперь я умная – в гору больше не пойду. Она сказала – ты приезжай, мы так соскучились! И еще я хотела, чтобы Денис приехал встретить меня на моей машине, чтобы я смогла сесть за руль на обратном пути. Мы так договорились еще в первые дни, когда я отчаянно скучала по малышке. А сейчас мне этого совсем не хотелось, что в принципе было нонсенсом. И казалось, что я совсем разучилась водить, не представляла себя в этом процессе. Но это все потом, потом. В другой жизни. Я ее совсем не желала.

В лагере, куда я пришла уже на полном автопилоте – одинокая пустая поляна рижан. И восхитительный сюрприз от них – гора продуктов под тентом нашей палатки и пакет от Олега для меня. Красная маечка с надписью «Фаны 2010», которая мне жутко нравилась, и теплое прощальное письмо с визиткой. Я чуть не расплакалась, читая его. А потом скакала от восторга вокруг Эмина с Мосей, заставляя их поглядывать на меня снисходительно.

Еще три дня – и домой. Мося с Фирузом сбегают на последнюю «тройку», прямо из лагеря, неинтересную дежурную гору, она нужна им для закрытия разряда. Мы с Эмином могли бы составить им компанию, но лениво. У него болит старая травма на ноге, а мне скучно идти на маршрут, который даже по описанию - никакой. И для второго разряда мы все уже сделали. Хотя, честно говоря, я чувствовала себя злостной обманщицей. Чего стоит мой второй разряд, если я не прошла первой ни единой веревки? Мне казалось это нечестным, незаслуженным, и я, которая всегда с энтузиазмом вызывалась лезть забойщиком, в этот раз почувствовала, что боюсь высоты, не уверена в себе и не чувствую со скалами ни малейшего контакта, если веревка тянется вниз, а не вверх. Не знаю, что послужило толчком моим страхам – может, прошлые травмы и переломы. И еще все время вспоминалась мама, ее глаза и слезы, когда я уезжала. Я просто обязаны была приехать невредимой, но и свои альпинистские заслуги считала весьма и весьма сомнительными. И то, как Эмин и Мося бесстрашно пролезали ключевые участки, четко и слаженно работали, вызывало у меня бездну восхищения и грустное осознание, что я так, наверное, уже никогда не смогу.

Я ожидала, что будем ссориться с ребятами, особенно под конец. Думала, что проведя месяц лицом к лицу, мы станем друг друга напрягать. Поэтому в самом начале предупредила их, что нам нужно как можно больше общаться на стороне. А в итоге, засыпая последние дни, с каким-то даже удивлением и явной неохотой размышляла, что скоро мы разъедемся по своим квартирам, и будем спать в собственных кроватях. Это было странно. У нас ни разу не возникло малейшего повода для спора или неудовольствия, мы стали почти родственниками. Мне было комфортно и тепло с ними, не нужно было прятать эмоций или напряженности, мы оставались открытыми и искренними, старались во всем помогать, поддерживать друг друга. И практически всегда совпадали во мнениях, оценках и впечатлениях. Трудно было найти более слаженной и дружной группы. Мне не хотелось терять остроту этих эмоций.

Что удивительно, эти последние дни, несмотря на полную праздность, мне ни минуты не было скучно. Киевляне уехали, мы очень тепло с ними расстались, обменялись контактами, за ними – еще несколько групп, Магнитогорск собирал вещи. Я все время ловила на себе внимательный взгляд темноволосого мальчика, и сама провожала его глазами. Так и прошел их последний день – в безмолвных реверансах. За весь месяц мы не обменялись и полусотней слов. И, как правило, я сама всегда заканчивала разговор. И у меня разрывалась душа оттого, что они уезжают. Сейчас я понимаю, что мне и не нужно было никакого продолжения. Моя легкая влюбленность, его темные глаза, почти незаметная из-за бороды улыбка, были частью Фанского мира, моего настроения и внутренних переживаний. И это душевное состояние не требовало от него ни малейших действий, не нуждалось в них. Это было мое – эмоция, которую я смаковала, наслаждалась ею, и своей способностью ее вырастить. Я и не знала, что так бывает – чувство, не требующее выхода, ценное самим фактом своего существования. И это было откровением...

Я слышала, как они уезжают на рассвете, даже слышала в полусне его имя. А когда вышла на улицу, часом позже, пустая скала, на которой висел их большой плакат, больно ударила по глазам. Из огромного лагеря на поляне остались только мы и незнакомая нам группа из Днепропетровска. И целый день вспоминались слова из песни, которую я часто слушала на протяжении этого удивительного месяца

А до рассвета, как до дома – не дотянешься

О том, что ты еще в душе моей останешься

Тебе не скажет даже снег, рябой и тающий

И не узнаешь, если сам не догадаешься....

Я готова была расплакаться от мучительного ощущения, что все заканчивается. Вообще эти последние два дня меня постоянно пробивало на слезы. Мы с небом оказались в этом синхронны – оно тоже оплакивало наш отъезд. Уезжать если и хотелось - только потому, что никого не осталось, не осталось планов, друзей, гор. Вспоминалось, как шумно, многолюдно и весело было здесь всего неделю назад. Не знаю, что было б легче – уехать в разгар сезона, отчаянно завидуя оставшимся, или проводить всех и стать свидетелем того, как лагерь постепенно замирает. По вечерам уже отчетливо предчувствовалась осень. Я пробовала поговорить об этом с Эмином, о своей тоске, но он хмурился, и просил меня заткнуться – не портить ему настроения.

И, несмотря на то, что эта светлая, осенняя грусть окутывала каждую минуту, я наслаждалась тишиной, благодатью и изяществом окружающего мира. Слова об оставленном здесь сердце отнюдь не были просто красивыми строчками, теперь я отчетливо это поняла.

Я по натуре кошка, привязана к родным стенам, к любимому городу, моя любовь к ним неизменна, и меня тянет домой всегда, где бы я ни находилась. Впервые никто и ничто в Баку не влекло меня так сильно, чтобы жаждать возвращения, даже море. Только, пожалуй, Алька, и то лишь потому, что ей можно рассказать все это. Накануне отъезда мы пригласили Крейцберга на обед в чайхану, и я по пути отстала от них, чтобы поснимать напоследок. Озера, вершины, лагерь с холма. Речку и Алаудинский перевал, куда мы, воистину, ходили как на работу. Вершину Чапдары, которая постоянно дымилась облаками. И Адамташ. В него я упиралась взглядом каждый раз, когда выглядывала из палатки, его ассиметричный силуэт таинственной, роковой статью возвышался напротив нашей поляны. Этот пейзаж по сей день постоянно стоит у меня перед глазами. Я рассматривала каждую линию, пыталась разговаривать с ним. Мне все хотелось понять – почему?

Руфина Григорьевна позвала меня помочь ей подписать на память наши книжки. Она совсем больна, ей 74, у нее сильно травмировано колено, и гибель Олега подкосила ее окончательно – они были хорошими друзьями. Она почти никого и ничего не замечает, потому что у нее просто не хватает на это сил. Говорят, что она строгая и категоричная, но я увидела только слабую пожилую женщину, отчаянно пытающуюся остаться на ногах. И она такая, что моментально хочется как-то ей помочь, что-то сделать, броситься сворачивать для нее горы. Она сама не могла справиться с ручкой, удержать ее в пальцах, и мне пришлось под ее диктовку надписывать нам путеводители. «Почему вы не уезжаете домой?» – спросила я у нее. «Как же я уеду? – ответила она просто – сердце должно успокоиться. Когда почувствую, что на сердце покой – тогда и уеду». Я обняла ее на прощанье, и спустилась на улицу, вытирая слезы. Как много потеряет этот лагерь, если Руфина Григорьевна не сможет больше сюда приехать!

Этим вечером, последним нашим вечером в Фанах, было полнолуние. Когда совсем стемнело, и по обыкновению в десять отключилось электричество, из-за Политехника медленно, по миллиметру, выползла огромная желтая луна. Дома не бывает такой луны. Такой.... всеобъемлющей. Я смотрела на нее, как завороженная, а она – на меня. Молча, наверное, целый час. А на рассвете, полпятого, на земле, камнях и палатке – везде - был иней. Мы, полуживые спросонья – заснули за полночь, окоченевшие, грузились в машину. И хорошо, что в этом состоянии мне было просто ни до чего – ни до прощания, ни до грусти, потому, что я страшилась этого момента. Момента, когда мы должны будем уехать. Я хотела только одного – согреться и заснуть.

По дороге нас два раза приглашали в гости – попутчик и водитель нашей таблетки. Кормили, поили, и развлекали. Обезоруживающее таджикское гостеприимство, уважительное, и в то же время непосредственное обращение к заморским гостям, добротно накрытый стол, коньяк в семь утра, который пришлось пить. И, хоть мне хотелось быстрей оказаться в Самарканде, после такого плотного завтрака я немного отогрелась, перестала натыкаться на стены, засыпая на ходу, и с удовольствием рассматривала простые и практичные деревенские дома, зеленые сады с кучей плодовых деревьев. Там было уютно, и очень вкусно, там хотелось побыть подольше. Но предстоящий путь, многочасовая тряска в неудобной душной машине, и граница, которую надо переходить пешком, перетаскивая вещи от пункта к пункту на собственном горбу, заставляли нас нервничать и торопиться.

И неописуемым экстазом было оказаться в Самаркандской гостинице, бухнуться на мягкую постель со свежим бельем – я и не чувствовала, как от всего этого отвыкла. Искупаться и переодеться в чистое, выйти в сад с большой, застеленной коврами верандой, где за тобой ухаживают, накрывают стол, наливают светлый чай в расписную пиалу, где в клетке под потолком беседки неугомонно трещит какая-то огромная птица, не смолкая даже по ночам и ужасно действуя на нервы. Где так спокойно и тепло, что можно сидеть за столом или валяться на дастархане, а потом зайти в комнату, и лечь, не закрывая двери, на свежую кровать – и больше ничего не делать часами. После месяца походных условий здесь был просто рай на земле. В этом саду в каждом слове, каждом предмете чувствовалась Азия. Даже в тех деревнях, мимо которых мы проезжали, это впечатление не было настолько отчетливым. И предстоящий завтрашний день прогулки по городу, не спеша, налегке, обещал столько сюрпризов....

Мы почувствовали себя настоящими туристами. В городской одежде – как приятно, умытые, с фотоаппаратами, мы носились по городу, чтоб успеть все увидеть. У меня еще не спала опухоль с голеностопов, а ступни нестерпимо ныли. Я совершенно равнодушна к историческим памятникам, но Самарканд меня просто потряс. Помню как, уже ближе к вечеру, мы попали в Шахизинду, где я села на скамейку, и поняла, что не уйду отсюда ни за что. Об этом даже нельзя рассказать. Грандиозные мавзолеи и мечети, древность которых моментально осязается каким-то шестым чувством, сверкающая на солнце мозаика, полуразрушенные башни, блестящие купола, изумительные архитектурные памятники. Я влюбилась в этот город, с первого взгляда поняла, что он – мой, хотя от такого же – моего – города Питера он отличался как Баку от Амстердама. И тем не менее. Жить здесь я – дитя столицы – наверное, не смогла бы, но приезжать, особенно - по возвращении с гор, хотела бы еще и еще. Чтобы просто погулять, прислушаться, прикоснуться....

Вечером мне казалось, что ходить я совсем разучилась. Мысль, что завтра в это же время я буду дома, казалась совершенно дикой. И осознание того, что сегодняшняя я, в красной рижской маечке, переполненная эмоциями, совсем скоро стану прошлым, с каждым днем отодвигаясь все дальше и уплывая в бездну, заставляла меня зажмуриваться. И впитывать, впитывать упоительную вечернюю свежесть, запоминать этот мирный азиатский садик. Ах, как я нравилась себе тем вечером! И все хотела посидеть подольше, но провалилась в дрему раньше, чем Эмин с Мосей закончили собирать вещи, довольно шумно, и выключили свет в комнате.

Я ожидала, что Денис приедет меня встречать, и надеялась, что ему удастся привезти с собой Апельсина. Но я совершенно не готова была к тому, что увижу, выйдя из терминала, толпу наших ребят. Из всех моментов своей жизни, о которых я никогда не забуду, этот будет в первой десятке. Однозначно. Приехали все, кто мог, человек, наверное, пятнадцать. Это было так неожиданно, и так восхитительно! Сабинка повисла на мне и, видя мое состояние, настойчиво требовала «только не реветь!» Мы превратились в большой веселый муравейник посреди шумного аэропорта, обнимались, шутили, взахлеб что-то рассказывали. Мы никак не могли разойтись по машинам, потому что их было, если не ошибаюсь, шесть, и надо было расставаться. Дима, который сходил за нас с ума весь этот месяц, был совершенно счастлив, что мы вернулись, что с нами все в порядке, то и дело расплываясь в улыбке.

А на следующий день у меня было свидание с морем. Почему я не радовалась ему, если в обычное время, даже зимой, не могла и недели прожить без его фатальной энергетики? В Дюбянды приехали все, кто только мог, и это был веселый, оживленный вечер. Я целенаправленно напилась совершенно жутким количеством пива. Мне хотелось расслабиться, растопить тяжелую гулкую мешанину мыслей, впустить внутрь прежнюю жизнь, которую я отталкивала, которой не желала. И на которую была теперь обречена. И спустя какое-то время эта жизнь, естественно, начала по крупицам брать свое. Повседневными делами, ночными поездками с малышкой, статьями для сайта, бестолковыми пустыми разговорами.

Фаны стали уходить из меня. Я, Фанская, растворяюсь потихонечку в бездонье небытия. И я совершенно беспомощна перед этим процессом, не могу его удержать и почти не сумела затянуть. Все это сейчас почти так же далеко, как и прошлой весной - только тогда Фаны были всего лишь заветным желанием, а сейчас превратились в сбывшуюся мечту. А вместе с ними закончилось лето. Лето, которое навсегда останется во мне раскаленным ветром, стремительно врывающимся в окна моей машины, пронзительностью соленых рассветов и песочными стенами Адамташа.....

• Вперед